Юлия Абаплова вышла на свободу по амнистии

Невысокого роста, худенькая, в темных очках на пол-лица — Юлию Абаплову сразу и не узнаешь. Длинные русые волосы до пояса, скромная одежда. Она соглашается на первое после выхода из колонии общение с журналистами, потому что ей… стыдно. Стыдно, что два года назад из нее шантажом и угрозами выбили несколько «разоблачительных» интервью о том, как ей сиделось вместе с Тимошенко. «Я реально предала человека. Да, я понимаю, что спасала свою шкуру. Да, я при любом раскладе должна была увидеть своего сына. Но гадостное ощущение внутри — оно меня не покидало все это время», — сокрушается Юлия. Отсидев четыре года и по амнистии лишь недавно выйдя на свободу, она решилась открыть ошеломляющие подробности о жутких законах «зоны», об издевательствах администрации колонии и о том, какая же на самом деле женщина, сделавшая ее знаменитой, — Юлия Тимошенко.

— Юля, вы помните тот день, когда очутились в одной камере с Тимошенко?

— Да. 29 декабря 2011 года меня повезли в каком-то бобике с красным крестом — на цепи, как собаку — в Качановскую колонию и бросили в СИЗО. Пришел начальник оперчасти и поставил меня перед фактом, что я буду сидеть в камере с Юлией Владимировной и это не обсуждается. Я спросила, что будет входить в обязанности. Мне сказали: ничего такого сложного, только помогать. Человек больной и не ходит, нужно подать-принести.

— То есть уже в самом начале тюремщики признавали, что она больна и не ходит?

— Конечно! Она больна, она не ходит, ей надо помочь дойти до туалета, ей надо подать кушать, отвести к столу, ее надо провести, чтобы она умылась… Уточняю: «Никаких задач от оперчасти не будет?» — «Нет, не будет».

30 числа, где-то часа в четыре вечера, привезли Юлию Владимировну. Не знаю, как ее везли с ее спиной, но думаю, что не в очень комфортных условиях: выглядела она не ахти, положа руку на сердце. Ее привезли в инвалидном кресле, переложили на кровать, потом занесли сумки, и начался «шмон» (обыск вещей. — В.С.). Я все это время просто стояла, смотрела, и у меня было шоковое состояние. Я уже была осуждена на тот момент, но приговор не вступил в силу, и я рассчитывала спокойно ознакамливаться с материалами дела, потянуть время, в пять лет уложиться и выйти…

— Вы вообще знали, кто она? Следили за политической жизнью страны?

— Вообще, я политику не люблю. Но всегда считала, что женщины лучшие работники, чем мужчины. Когда я работала в банке, у меня всегда коллектив был в основном из девочек. Поэтому как политика и как будущего президента я в принципе никого другого не видела, Юлия Владимировна была вне конкуренции. Я ее уважала как единственную женщину, которая сумела пробиться и всех засунуть за пояс. Потому что, по большому счету, у всех наших политиков рыльце в пушку. Но почему-то Тимошенко, которая могла сбежать, — не сбежала. И оказалась в тюрьме, и отбывала наказание.

Это, кстати говоря, вопрос ко всем нашим политикам. А то все такие честные — только и знают, что грязью поливать Тимошенко. Так пойдите посидите. Я посмотрю, как вы выдержите… Никто не выдержит. Потому что никто даже понятия не имеет, как это.

Плюс я из тех людей, которые в той среде, где оказываются, всегда становятся на сторону угнетаемых. Когда я увидела всю эту шарашкину контору — администрацию, которая тут же слетелась, как грифы на добычу, — я поняла, что у меня шансов отвертеться нет. Потому что я реально понимала, что ее будут гнобить.

— Вы отдавали себе отчет в том, что наверняка на вас будут оказывать психологическое давление, заставлять стучать на нее?

— Честно говоря, я думала, что не будут. Я же изначально сказала: «Стучать не буду». Помогать человеку — да, пожалуйста. Но работать на оперчасть — нет.
Мы встретили с ней Новый 2012 год, а уже второго января начальник оперчасти вызвал меня и сказал, что я должна посмотреть, что в сумке у Юлии Владимировны. И тут я поняла, что мое первоначальное впечатление было ошибочным. Я сказала: «Вам надо — вы и смотрите. Выведите нас куда-то, проведите плановый обыск, по закону это положено. Я чужие письма даже не читаю, я не лажу у людей по сумкам, я ж не воровка!» Но это же Юлия Владимировна, понимаете? Администрации надо было пропетлять так, чтобы избежать неприятных моментов, если вдруг ее завтра выпустят. И поэтому они настаивали: «Нет, ты посмотри сумки».

Я поняла, что дела не будет. Зашла в камеру. Юлия Владимировна лежала на кровати. Я ей говорю: «Вы хотите в туалет». Она на меня удивленный взгляд поднимает: «Нет, Юля, не хочу». Я говорю: «Вы хотите в туалет». В комнате же говорить нельзя: там везде прослушки стоят. Поэтому мы с Юлией Владимировной прогулялись до туалета. Я открыла воду, чтобы за ее шумом прослушка не сработала, и сказала: «Я вас очень уважаю как человека, но вот такая сложилась ситуация. Меня сейчас ставят перед фактом, что я должна за вами следить, я должна лазить у вас по сумкам, проверять ваши бумаги. Я этого делать не буду. Как только я начну возмущаться, меня просто уберут». А Юлия Владимировна мне и говорит: «Юль, я одна здесь не потяну. Потому что если ты сейчас уйдешь, то мне подсунут кого-то, кто реально «предан рейху». И тут моя дурацкая натура вступила в силу. Как мне сказали когда-то: «Тебя нельзя выпускать в зону, потому что с учетом твоего характера ты будешь сидеть на ДИЗО не только за свои проступки, а и за чужие».

—ДИЗО — это что?

— ДИЗО — это дисциплинарный изолятор, проще говоря — карцер.

*«Я из тех людей, которые в той среде, где оказываются, всегда становятся на сторону угнетаемых», — говорит о себе Юлия Абаплова

— Давайте вернемся к тому периоду, когда вы были в одной камере с Юлией Тимошенко. Ее адвокаты били в набат, рассказывая о беспрецедентных мерах изоляции, которые были к ней применены. Это правда или нет?

— Правда, конечно. Вот положено, чтобы в камере СИЗО было освещение. У нас там горела лампа, но такой чудовищной яркости! Кровати стояли как раз напротив. Все в глаза. Выспаться невозможно. Дальше: перекрытые окна, сверху решетки, а сверху решеток еще козырьки пластиковые до самого низа. То, что там аппаратуры было натыкано, — это и так понятно. Видеокамера стояла прямо над кроватью Юлии Владимировны. Сначала была небольшая, но там, видать, плохое изображение было. Когда случилась ситуация 6 января (Юлии Владимировне стало плохо. — В.С.), эту камеру заменили на чуть большую. А потом — не забуду эту ситуацию — Юлия Владимировна возвращается со встречи с адвокатом, а там висит такая… Телескоп! И прямо на ее кровать направлена, и еще так четко направлена: как бы она ни села, все равно видно бумаги. Я-то им не интересна.

А то, что слушали, — это однозначно. Иногда я не контролировала слова, ведь все равно забываешься, а потом мне начальство вываливает: а что это ты там сказала?

Вообще, Юлии Владимировне постоянно вставляли палки в колеса. Везде и всюду. Вот передвижение. Она говорит: «Вы понимаете, что Юле тяжело меня носить на своем горбу. Ходунки можно?» — «Нет, ходунки нельзя, врачи не разрешают». — «Почему врачи не разрешают?» — «Потому что врачи считают, что нецелесообразно…» Ходунки у нас появились, когда немцы приехали и первым пунктом написали, что обязательно при такой болезни положены ходунки. И уже тогда Юлия Владимировна стала более-менее самостоятельно передвигаться.

Но слежка, конечно, нереальная была. Я думаю, что когда она уходила на встречи с адвокатом, а меня выводили дворик убрать, например, тогда вещи перерывали, делали обыск.

— Еще была конфликтная ситуация, связанная с тем, что ей запрещали звонить, хотя это положено.

— У нее 8 февраля приговор вступил в силу, а у меня следом за ней. И по законодательству мы получили право звонить каждый день. Таксофоны, с которых звонят осужденные, находятся в администрации. А Юлия Владимировна со своей спиной даже на ходунках туда дойти самостоятельно не могла при всем желании. Один раз была ситуация просто из ряда вон выходящая.

Каждое утро нас посещал прокурор по надзору за СИЗО. Он сначала с Юлией Владимировной сидит, хихикает, улыбается, весь из себя лебезит. А потом спускается вниз и во дворике начинает докладывать ситуацию. А из окна-то все слышно! И вот в ситуации, когда ее не пускали звонить, прозвучала фраза: «Пусть ползет». Вот это меня просто выбило из колеи. «Пусть ползет!» Простите, конечно, но человек наполовину инвалид, вообще-то, если вы не заметили…

Надзор был постоянным. Нет, были люди, которые уважали Юлию Владимировну. Но они ничего не могли сделать, просто ничего. Всех пугали постоянно. А у всех дети, у всех семьи. И все, по большому счету, боятся. Это такая система…

— Вы помните, как все происходило в тот день с избиением?

— Это была пятница, 20 апреля. Юлия Владимировна была на встрече с адвокатом. В четыре часа она вернулась. Как обычно, мы включили новости и сели ужинать. Юлия Владимировна, правда, едок такой себе — практически ничего не ест, только кашу тыквенную. Не любит она питаться.

Тогда мы только сели — заходит к нам руководство Качановской колонии: мол, мы вам буквально принесли бумажечку, выводы немецких врачей о клинике «Укрзалiзницi», куда мы планируем вас перевозить лечиться. Через две секунды еще раз открывается дверь: «Можно?» — и на пороге комиссия МОЗ полным составом.

Мы, конечно, не поели, потому что они там за дверью стоят, кусок в горло не лезет. Взяла она, быстро проглядела эту бумажку. Там в конце вывод такой: в принципе данная клиника по своей специализации не годится для той болезни, которая есть у Юлии Владимировны. Поэтому она комиссии говорит: «Я не против ехать в эту клинику, но мне надо посоветоваться с моим адвокатом. Впереди выходные, адвокат будет только в понедельник». — «Без проблем, на понедельник, да пожалуйста!» Расшаркались, ушли.

Прошло еще какое-то время, приходит Коваленко Андрей Николаевич (первый заместитель начальника колонии, переведенный в Харьков незадолго до появления в ней Юлии Тимошенко. — В.С.), садится, достает кодекс какой-то и зачитывает, что администрация колонии имеет право принять решение о вывозе осужденного в больницу.
Говорит: «Мы вас сейчас повезем и без вашего согласия». — «Как вы меня повезете, вперед ногами?» Что называется, пошутила… Как сказала — так они и сделали.
Началось такое движение! Зашли, вышли, пришел прокурор, улыбается, скачет, вышел во дворик. Я на окно — слышу: докладывает ситуацию, что не хочет ехать Юлия Владимировна, что ж делать, дайте ЦУ. И я так понимаю, что дают им ЦУ — любыми путями вывезти.

А Коваленко — прозвище у него на зоне «Деревянный». Вот ему как дали приказ — так он и выполняет. Ему все равно, что перед ним, здоровым мужиком, маленькая, худенькая женщина.

В районе девяти часов вечера меня удалили из камеры — перевели в санчасть. Пришел начальник караула на зоне, два метра ростом, здоровая такая дылда. Они вдвоем с Коваленко, как я понимаю, начали пытаться вытащить Юлию Владимировну из кровати.

Почему нельзя было подождать до понедельника — не могу понять. Я все время думала, почему они так ускоренно ее вывезли? Я не знаю этой причины. Но от нее реально избавлялись.

— Вы что-то слышали, видели?

— Я слышала крики. Апрель, жара, все окна открыты. Я-то знаю ее голос, я же четыре месяца не отхожу от нее, каждый день с утра до ночи, сроднились уже. Вылезаю на окно. И тут смотрю: они ее выносят — начальник караула, а следом Коваленко тащит. Она завернута в пледик. Видна одна голова. Все остальное замотано.

Верите, я в первый момент думала, что уже все. Криков нет. Голова безвольно повисшая, они ее поддерживают. У меня волосы дыбом, такой шок нереальный. Они же ее вынесли и, как мешок, бросили на носилки, которые выдвинуты были из «скорой». Просто взяли и — как мешок с картошкой, киданули! Просто кошмар.

— Что было потом? Как вы узнали, что случилось на самом деле?

— Суббота и воскресенье — это ужас, никаких новостей. А в воскресенье пришел представитель администрации и отослал меня убрать в нашей общей камере. Я бегом окна открывать, проветривать: везут-везут-везут, значит все в порядке! Занес Юлию Владимировну врач «скорой помощи», приятный мужчина. Положил на кровать. И когда я ее увидела, я так разревелась! Схватила ее, обнимаю и в шоковом состоянии повторяю одну фразу: «Я так боялась, я так боялась…» И у нее слезы текут. Она же вообще до этого не плакала! За эти четыре месяца, которые я была с ней, она в принципе слезинки не проронила. У нее такой стержень, ее просто не сломаешь. А тут она лежит, плачет и говорит мне: «Юля, я такого унижения в жизни не испытывала».

Сильный она человек. Лежит, хмурится. А я же четыре месяца каждый день вечером и в течение дня мазала ей спину. На ночь в любом случае, потому что иначе она не уснет. А тут наотрез отказывается — два часа, три часа. Я понимаю, что это уже абсурд какой-то. Не выдержала, говорю: «Что вообще происходит? Вы так резко стали стесняться мне спину показывать?» А она говорит: «Юль, у меня синяки на теле. Я боялась тебе показывать». Пошли в ванную с ней. У нее синяки на руках, на спине царапины и синяки. И тут она поворачивается и показывает синяк спереди. А там конкретный кровоподтек — как внутреннее кровотечение. Я просто остолбенела.

Она мне начала рассказывать весь этот ужас. Они пытались удержать ей руки, связать. И когда поняли, что вырывается, Коваленко ударил ее в живот. И она в отключку пошла. Потом они когда выносили, зацепили ее головой об стену на лестнице. Несли как картошку, им все равно было, человек или не человек.

Она реально чувствовала себя униженной, это было видно по лицу. Я думаю, что в принципе у нее даже в голове не укладывалось, что они могут такое сделать, за ней же вся Европа стояла. В кругу осужденных девочек потом очень долго это ходило: если так поступили с Тимошенко, то что же могут сделать с нами? Просто паника была.

— Вы стали невольным свидетелем такой кошмарной и компрометирующей ситуации…

— За это и поплатилась. Недаром про ДИЗО вспоминала. 23 апреля меня начали дергать, чтобы дать интервью. Забрали в спортзал, понаехала гопкомпания. Они меня держали там до часу ночи. А Юлия Владимировна — после всего пережитого и с больной спиной — все это время сидела на своих ходунках возле двери, методично стучала в дверь и говорила: «Верните Абаплову, верните Юлю». Все инспектора просто в шоке были. Какую-то бумажку я им написала, прискакала в камеру: «Юлия Владимировна, там ничего плохого, заставляют дать интервью, гадостное не дала, но рассказала о том, как замечательно у нас в колонии сидится». А в камере уже третья барышня лежала. Я так понимаю, что она администрации все рассказала. И на следующий день, 24 апреля, меня вывели. Втихаря так. Юлия Владимировна ушла к адвокату, а мне приказ: «Юля, ты сейчас идешь и собираешь вещи». А Юлию Владимировну 10 мая уже вывезли в больницу. И, обжегшись со мной, стали к ней подбирать людей более сговорчивых. Но есть то, чего оперчасть никогда не могла учесть: Юлия Владимировна — это тот человек, который даже с медведем в берлоге подружится. Она настолько открытый и добрый человек, что отвечать ей злом даже у прожженных «торпед» (заключенных, работающих на администрацию. — В.С.) и то не получалось. Очень многие под ее влияние, обаяние и харизму попадали.

— Что же с вами происходило после того, как Юлию Тимошенко окончательно переселили в больницу?

— «Уработка». На следующий день после того, как увезли Юлию Владимировну, меня поставили ночной дневальной стационара: днем сплю, ночью дежурю. То есть получается, что я ни с кем не могла пересечься. Тем временем ко мне настойчиво пытались попасть адвокаты, но их не пускали под всякими дурацкими предлогами, прятали меня. После того как я не подписала отказ от адвокатов, начался прессинг. Меня переводят в «рабочку» — швейный цех. Тут же мне перекрывают передачи. Свиданий мне и до этого не давали с родителями, объясняли это политической ситуацией: ты сидишь с Юлией Владимировной, мало ли что, не надо видеться. Звонила я до последнего дня раз в неделю — в присутствии оперчасти, по мобильному телефону по громкой связи.

Видя, что меня не сломаешь «швейкой», администрация стала подсылать «торпед» со всякими провокациями. Не вышло. Тогда подкинули нарисованные карты в сумку. Я начальнику колонии говорю: «В конце концов, вы же офицер. Хотя бы узнайте мое прошлое. Я не играю в карты в принципе. Не могли, что ли, шахматы подсунуть?» А он поднимает на меня глаза и говорит впрямую: «Шахматы очень большие, они в сумку не влезают». В тот момент я просто остолбенела. К тому же шахматы на зоне разрешены, говорит. Ну, спасибо, что хоть честно сказали.

— Чего же они боялись? Что вы адвокатам что-то расскажете об условиях содержания Тимошенко?

— Я сама не могла понять, почему меня все время держат взаперти. И я так понимаю, что это связано только с тем, что я видела, как Юлию Владимировну вывозили, и видела, как господин Коваленко ее выносил. В общем, меня засунули на ДИЗО из-за этих карт. Поначалу я сидела одна, а потом, на пятый день, мне подсунули девочку. У нее не стоит диагноз «шизофрения», но она неадекват полнейший, и это просто кошмар. В шоке были даже инспектора. На ДИЗО тебе нельзя ни читать, ни писать, в девять вечера ты ложишься, в пять утра встаешь. Сидеть ты не можешь: кровати там пристегиваются по- специальному. И когда с тобой рядом еще находится неадекватный человек, ты начинаешь сходить с ума. Пришел как-то начальник и говорит: «Ты так и будешь играться? Может, лучше уже подписать этот отказ от адвокатов? Ну, чего ты дурью маешься? Это ж политика». Я говорю: «Ну какая политика, объясните мне. Я — политик? Нет. Я пытаюсь свои права отстоять. Я хочу выйти отсюда раньше!» У меня срок восемь с половиной лет…

В общем, когда они поняли, что ситуация не поменяется, ДИЗО меня не сломает, на следующий день меня упаковали и просто вывезли в сотую колонию. 20 августа.

— Что это за колония?

— Это Темновская колония №100, мужская. При ней в больнице есть женское отделение. За четыре дня мне там устроили такое!.. Просто вырванные годы. Начальник оперчасти мне прямо сказал: «Если мне скажут снести тебе голову — я ее снесу».

В сотой колонии сидят «второходы», это уже такие прожженные зэки, которых особо на колени не поставишь. Для моей «уработки» выбрали именно таких двух девочек… Я была реально запугана. Всякий раз, когда открывался замок, у меня было единственное желание — залезть под кровать. Панический страх. Сделали мне насильно укол: врачи из Качановки предполагают, что это был галоперидол. У меня никогда не было мыслей о суициде. Я вообще очень оптимистичный человек, всегда радуюсь просто тому, что проснулась утром. А тут у меня одна мысль в голове, когда мне сделали этот укол: «Как бы вскрыться (перерезать вены. — В.С.). Сейчас девочки там улягутся, а я пойду…» Не знаю, что меня остановило, честно скажу. Наверное, психика еще не была сломана окончательно, поэтому я не вскрылась.

24 августа, на День независимости, меня вызвал начальник зоны. С ним сидели два отморозка каких-то, зэки-прихлебатели. И вот они мне начали рассказывать, как меня распечатают, как меня на ДИЗО посадят, по кругу пустят. Начальник мне говорит: «Ты ж один укольчик уже получила? Второй укольчик — летальный исход. А ты о сыне подумала? А об отце? А ты вообще понимаешь, что твоего сына могут на малолетку бросить? Мне тебя списать, — он сказал, — легче, чем с тобой сейчас возиться. Я по шею в крови». И я поняла, что он не шутит…

В общем, 24 августа я подписала отказ от адвокатов, причем несколько заявлений разными датами. А потом начальник зоны передал настоятельную просьбу еще от высшего начальства — дать интервью. Дали мне бумажечку с текстом: «Ты должна ее выучить за 20 минут». Это то интервью дурацкое, где я вся замотанная сижу. Очень было неприятно, что никто даже не додумался, почему я в августе сижу в гольфе с вот такими рукавами (показывает натянутые до пальцев рукава. — В.С.), еще и сверху замотанная в шарфик. Ни один человек адекватный так бы не оделся. Значит, я что-то скрывала под гольфом. А у меня были синяки на руках и жуткий след от укола, просто нереальный.

— После того интервью адвокат Юлии Тимошенко Сергей Власенко обнародовал ваше заявление о том, что вы все это делаете под давлением администрации.

— Да, меня как раз вернули в Качановку, и в этот же день Власенко выкладывает мое заявление. Я ему передала заранее: спасибо добрым людям, помогли. И вот тут, конечно, начался шорох. Приехала вся управа, которая только может быть. Я говорю: «Да, это я написала, скрывать не буду. Давайте, вызывайте снова ваших журналистов, буду все отрицать, скажу, что меня заставили». Так вышло второе интервью. А вот третье интервью — это было в газете «События» или «Сегодня», я не помню уже. Мы с одной девочкой в том интервью поливали грязью Юлию Владимировну. Мне журналист говорит: «Правда, что Тимошенко ходит на каблуках?» А я уже реально злая, вспылила тогда, говорю: вам спросить больше не о чем? Вы хоть раз видели Юлию Владимировну без каблуков? Да у человека уже стопа деформирована под каблук. Она не может другую обувь в принципе носить…

— Как долго продолжались эти гонения?

— До освобождения меня просто не выпускали никуда больше полутора лет. Мне не разрешали выходить на улицу, а если меня вызывали, например, в администрацию, то я передвигалась с инспектором. Мне не разрешали встречаться с людьми. У меня начались истерики жуткие. Ни с того ни с сего я начинала смеяться, а потом рыдать. У меня было такое чувство, что я схожу с ума. Если был звонок и мне говорили, что за мной сейчас придут, — это был вообще кошмар. Я забивалась в угол. У меня этот страх держался очень долго. У меня и сейчас, когда я вижу людей в военной форме — именно в зеленой, — проскальзывает холодок по спине.

— Когда вас выпустили?

— 29 мая 2014 года меня освободили полностью.

— Сколько вы отсидели?

— Четыре года ровно. Меня выпустили по амнистии экономических преступников.

— Если бы снова пришлось такое пережить, как бы вы себя вели?

— Да, наверное, так же. Воспитание у меня такое. Мне папа всегда говорил, что стукачество — это последнее дело, в какой бы ситуации ты ни была.

Я поступила бы так же. И не потому, что Юлия Владимировна — большой политик. Вот я сейчас смотрю, как ее грязью поливают. Но никто не знает ее как человека. А я с этим человеком жила бок о бок каждый день — утром, днем и вечером. Она реально настоящий человек. Нет у нее звездной болезни и короны на голове. И все, что про нее рассказывают, — это такой бред! Если бы они знали ее как человека, многое бы изменилось.

Владимир СЕРГЕЕВ, журналист